Н. С. Гумилев начал свой путь в литературе в период расцвета символистской поэзии. Его первое стихотворение было опубликовано в 1902 г., а первый сборник стихов «Путь конквистадоров» вышел в свет в 1905 г. Неудивительно, что в его ранней лирике (кроме первого сборника к раннему периоду творчества относят следующие два) весьма ощутима зависимость от символизма. Интересно, что будущий акмеист следует в своем творчестве не за хронологически ближайшим себе поколением младосимволистов, а ориентируется на поэтическую практику старших символистов, прежде всего К. Бальмонта и В. Брюсова. От первого в ранних стихах Гумилева — декоративность пейзажей и общая тяга к броским внешним эффектам, со вторым начинающего поэта сближала апология сильной личности, опора на твердые качества характера.
Однако даже на фоне брюсовской лирической героики позиция раннего Гумилева отличалась особой энергией. Для его лирического героя нет пропасти между действительностью и мечтой. Будто споря со своим царскосельским учителем, сделавшим слово «невозможно» музыкальным ключом лирики, Гумилев утверждает приоритет дерзкой мечты, причудливых грез, вольной фантазии. Его ранняя лирика лишена нот трагизма, столь свойственных поэзии И. Анненского, А. Блока, А. Белого. Более того, Гумилеву присуща сдержанность в проявлении любых эмоций: сугубо личный, исповедальный тон он оценивает в это время как неврастению. Лирическое переживание в его поэтическом мире непременно объективируется, настроение передается зрительными образами, упорядоченными в стройную «живописную» композицию.
Символисты исходили из идеи слитности разных сторон и граней жизни, принцип сплошных соответствий подразумевал малоценность единичного, отдельного. По отношению к конкретным проявлениям реальности как бы намеренно культивировалась оптическая дальнозоркость: окружающее лирического героя «земное» пространство становилось бегло прорисованным, намеренно размытым фоном, на который проецировались «космические» интуиции. Гумилев и поэты его поколения гораздо больше доверяли чувственному восприятию, прежде всего зрительному. Эволюция раннего Гумилева — постепенное закрепление именно этого стилевого качества: использование визуальных свойств образа, реабилитация единичной вещи, важной не только в качестве знака душевных движений или метафизических прозрений, но и (а порой и в первую очередь) в качестве красочного компонента общей декорации.
В начале 1910-х гг. Гумилев стал основателем новой литературной школы — акмеизма. Во многом принципы акмеизма родились в результате теоретического осмысления Гумилевым собственной поэтической практики. Более того, как показала недолгая история этого течения, из крупных поэтов только Гумилев и оказался «настоящим» акмеистом (помимо дореволюционной лирики принципы акмеизма воплотились в стихотворениях предпоследнего сборника поэта «Шатер»).
Ключевыми в акмеизме оказались категории автономии, равновесия, конкретности. «Место действия» лирических произведений акмеистов — земная жизнь, источник событийности — деятельность самого человека. Лирический герой акмеистического периода творчества Гумилева — не пассивный созерцатель жизненных мистерий, но устроитель и открыватель земной красоты. Поэт верит в созидательную силу слова, в котором ценит не летучесть, а постоянство семантических качеств. В стихотворениях сборника «Чужое небо» (вершина гумилевского акмеизма) — умеренность экспрессии, словесная дисциплина, равновесие чувства и образа, содержания и формы.
От пышной риторики и декоративной цветистости первых сборников Гумилев постепенно переходит к эпиграмматической строгости и четкости, к сбалансированности лиризма и эпической описательности. «Его стихи бедны эмоциональным и музыкальным содержанием . он редко говорит о переживаниях интимных и личных . избегает лирики любви и лирики природы, слишком индивидуальных признаний и слишком тяжелого самоуглубления, — писал в 1916 г. В. Жирмунский. — Для выражения своего настроения поэт создает объективный мир зрительных образов, напряженных и ярких, он вводит в свои стихи повествовательный элемент и придает им характер полуэпический — балладную форму. Искание образов и форм, по своей силе и яркости соответствующих его мироощущению, влечет Гумилева к изображению экзотических стран, где в красочных и пестрых видениях находит зрительное, объективное воплощение его греза. Муза Гумилева — это «муза дальних странствий»
Поэтика поздней лирики Гумилева характеризуется отходом от формальных принципов акмеизма и нарастанием интимно-исповедального лиризма. Его стихи наполняются чувством тревоги, эсхатологическими видениями, ощущениями экзистенциального трагизма. Пафос покорения и оптимистических дерзаний сменяется позицией трагического стоицизма, мужественного неприятия. Чувственно воспринимаемые образы в его стихотворениях преображаются смелыми метафорами, неожиданными сравнениями. Часто стихотворная композиция строится на развертывании ключевой метафоры, которая к финалу перерастает в символ. Поэт не довольствуется теперь красочной предметностью описаний, прозревает жизнь гораздо глубже ее наружных примет. Поздняя лирика Гумилева по своему тону и глубинному содержанию значительно ближе символизму, чем акмеизму.
Эпоха, в которую жил и творил Н. С. Гумилёв, ознаменовала собой рубеж двух культурных парадигм: отношения к смерти как к бытию изменённому (уходящая парадигма) и бытию прекращённому (идущая ей на смену) (6). Парадигма бытия прекращённого позволяла отдельному человеку придерживаться любой точки зрения на смерть, но официально отрицала какое бы то ни было посмертное существование. Соответственно, Н. С. Гумилёву предоставлялась уникальная возможность с равной степенью серьёзности оперировать в своём творчестве всеми вариантами отношения к смерти, накопленными в рамках парадигмы бытия изменённого: подобная «игра с масками» становилась своеобразным подведением итогов накануне смены парадигм. Тем не менее, творчество Гумилёва можно условно разбить на несколько периодов, в каждом из которых выделяется доминантная модель отношения к смерти. Ретроспективно осмысливая свой творческий путь в стихотворении «Память» (1921), Гумилёв выделяет этапы, каждый из которых характеризуется особым, свойственным только этому периоду отношением к себе и к миру. Соотнося эти этапы с ключевыми датами биографии поэта, мы сможем выделить стихотворения, отражающие ту или иную ступень эволюции темы смерти в его лирике.
Первый этап сам Гумилёв характеризует следующим образом: «…некрасив и тонок, / Полюбивший только сумрак рощ, / Лист опавший, колдовской ребёнок, / Словом останавливавший дождь». Ему соответствует лишь одно стихотворение — «Детство», помещённое в сборнике «Костёр» (1918). К моменту выхода сборника автору исполнилось 33 года, а это — возраст расцвета, акме. Накопленный опыт потребовал целостного осмысления прожитых лет, отсюда — возврат к самому началу жизни. К «колдовскому ребёнку», для которого смерть — лишь восхитительная тайна и окончательный ответ на все вопросы. Она не таит в себе ничего ужасного, напротив, дарит ощущение единства со всем, что окружает ребёнка: «Сердце билось ещё блаженней, / И я верил, что я умру / Не один, — с моими друзьями, / С мать-и-мачехой, с лопухом, / И за дальними небесами / Догадаюсь вдруг обо всём». Подчёркивается равенство человека со всеми земными созданиями перед лицом смерти: «…людская кровь не святее / Изумрудного сока трав».
Второй этап охватывает период с 1905 по 1908 год: в биографии Гумилёва этим датам соответствуют выход первой книги («Путь конквистадоров») и первая поездка в Африку. В памяти поэта он отразился так: «…любил он ветер с юга, / В каждом шуме слышал звоны лир, / Говорил, что жизнь — его подруга, / Коврик под его ногами — мир. / Он совсем не нравится мне . это / Он хотел стать Богом и царём, / Он повесил вывеску поэта / над дверьми в мой молчаливый дом». Здесь нашего внимания заслуживают стихи из двух сборников: «Путь конквистадоров» (1905) и «Романтические цветы» (1908). Это «Людям будущего», «Смерть», «Выбор», «Мне снилось», «Самоубийство», «Ягуар», «За гробом», «Невеста льва», «Озеро Чад», «Игры». Сюда же относится стихотворение «Молодой францисканец», датированное предположительно 1903-м годом. При всём многообразии обликов смерти, лейтмотивом здесь становится право выбора. Соответственно, ключевым можно назвать стихотворение «Выбор» . в его последнем четверостишии «сфокусировались» все варианты, с такой тщательностью перебранные Гумилёвым: казнь, самоубийство, смертельная болезнь, жертвоприношение, медленное угасание… «Не спасёшься от доли кровавой, / Что земным предназначила твердь. / Но молчи: несравненное право — / Самому выбирать свою смерть». От выбирающего зависит, каким ликом обратится к нему смерть: придёт ли она «нежной, бледной, в пепельной одежде» или «стариком угрюмым и костлявым» . принесёт ли с собой холодную застывшую ясность или бесконечную злобу . поддастся ли обречённый страху в последний миг или сумеет возвыситься над собой… Можно заметить, что некоторые стихи, написанные от первого лица («Смерть», «Мне снилось», «Ягуар»), очерчивают довольно чёткий образ: смерть является к герою в облике прекрасной и печальной женщины, а загробный мир, открывающийся его взгляду, светел и спокоен, хотя и смущает героя своей бесплотностью и застывшей ясностью. Этот выбор, сделанный героем Гумилёва, по-прежнему не омрачён страхом.
Третий этап включает годы с 1908 по 1913: его биографическими границами становятся две поездки Гумилёва в Африку. В стихотворении «Память» ему посвящены следующие строки: «Я люблю избранника свободы, / Мореплавателя и стрелка, / Ах, ему так звонко пели воды / И завидовали облака. / Высока была его палатка, / Мулы были резвы и сильны, / Как вино, впивал он воздух сладкий / Белому неведомой страны». Здесь нас интересуют два сборника: «Жемчуга» (1910) и «Чужое небо» (1912). Любопытно заметить, что «Жемчуга» оказываются безусловным лидером по числу стихотворений, развивающих тему смерти. (Возможно, сыграло определённую роль посвящение сборника Брюсову, который не менее трепетно и заинтересованно относился к данной теме.) Это «Волшебная скрипка», «Поединок», «Лесной пожар», «Царица», «Товарищ», «В пути», «Старый конквистадор», «Воин Агамемнона», «Орёл», «Завещание», «Он поклялся в строгом храме…», «Я не буду тебя проклинать…», «Сон Адама». Сборник «Чужое небо» включает лишь два: «Константинополь» и «Отравленный». Лейтмотивом отношения к смерти становятся отвага и защита чести, опасность и её преодоление, чувство собственной причастности к чему-то высшему, обладание знанием о той стороне, отличающее героя. Но здесь чувствуется новая интонация: герой ищет, ради чего или ради кого стоило бы умереть, ибо жизнь к этому времени засверкала для юного поэта всеми красками, и расставаться с нею жаль. Такими высшими ценностями становятся для героя обретение надмирного знания или чувства — и любимая женщина. Параллельно высвечиваются и ценности, без которых жизнь теряет смысл: «…тягостен этот позор — / Жить, потерявши царя», «лучше слепое Ничто, / Чем золотое Вчера», «Устал и смеяться, и плакать без цели»… Но во всех «личных» стихотворениях этого блока (тех, где Гумилёв менее увлечён «игрой с масками») герой встречает смерть без страха, скорее даже с доброжелательным интересом и порой с лёгким нетерпением, предчувствуя за порогом «совершенное счастье», «равнину без края и совсем золотой небосклон», «неотцветающий сад», встречу с теми, кто ушёл раньше.
Четвёртый этап — годы участия Гумилёва в Первой мировой войне, 1914–1918. Годы, ознаменованные тем, что поэт «Променял весёлую свободу / На священный долгожданный бой. / Знал он муки голода и жажды, / Сон тревожный, бесконечный путь, / Но святой Георгий тронул дважды / Пулею нетронутую грудь». К этому периоду относятся стихи из трёх сборников: «Колчан» (1915), «Костёр» (1918), «Шатёр» (1921). Их меньше, нежели в предыдущем периоде. Сюда также включаются стихи, не вошедшие в прижизненные сборники: «Когда вступила в спальню Дездемона…» (1913), «Священные плывут и тают ночи…» (1914), «Конквистадор» («От далёких селений…») (1915), «Три мертвеца» (1918). Сборник «Колчан» интересен для нас стихотворениями «Птица» и «Смерть» («Есть так много жизней достойных…») . «Костёр» — стихотворениями «Рабочий» и «Утешение» . «Шатёр» — стихотворением «Дагомея». Сыграло значительную роль непосредственное участие в военных действиях . тема смерти обрела несколько иное звучание… Начинают чётко разграничиваться две «составляющие» смерти: «ослепительная высота» посмертия и сам момент разрушения физического тела. Гумилёв концентрируется именно на моменте умирания: перехода границы между жизнью и смертью, насильственного разлучения души с телом и боли, которую это разлучение несёт. Бессмертие души по-прежнему не ставится под сомнение: благодаря «тем женщинам, которые бессмертье / Моей души доказывают мне» и «священнику в рясе дырявой», чьей несокрушимой веры хватает на всех, павших в сражении. Но боль, которой вокруг оказывается слишком много, исподволь проникает в стихи: появляются ноты страха («Я не смею больше молиться… я пугаюсь: чего ей надо?») и предсмертной тоски («Упаду, смертельно затоскую…»), возникает потребность в утешении («Да, ты умираешь, / Руки холодны, / И сама не знаешь / Неземной весны. / Но идёшь ты к раю / По моей мольбе, / Это так, я знаю. / Я клянусь тебе».) Приходится клясться, доказывать то, что прежде казалось очевидным… Появляются и чисто физические предсмертные страдания . правда, не в «личном» блоке (не в стихотворениях, написанных от первого лица), но оттого не менее убедительные. «Весь изогнут, весь скорючен, / На лице тоска и страх, / Оловянный взгляд измучен, / Капли пота на висках» . «Мёртвый дико выл и хрипло, / Ползал по полу, дрожа, / На лице его налипла / Мутной сукровицы ржа. / Уж и кости обнажались, / Смрад стоял — не подступить…» . «Палач приготовил / Свой молот зловещий, / И запаха крови / Возжаждали клещи». Смерть уже не персонифицируется, тем более в облике прекрасной женщины, этого не будет и позже. Но зато всё настойчивее начинает звучать мотив личного выбора: какой бы «хмурой привратницей у входа в Божии поля» ни оказалась земная жизнь, лишь от человека зависит, станет ли посмертие «ослепительной высотой», или же обернётся кошмаром, о котором не смеют рассказывать видевшие.
Последним этапом в жизни и творчестве Гумилёва стали послереволюционные годы, период с 1917 по 1921. Кардинально изменяется отношение поэта к себе: «Я — угрюмый и упрямый зодчий / Храма, восстающего во мгле, / Я возревновал о славе Отчей / Как на небесах, и на земле». Духовные искания этого этапа отражает сборник, ставший венцом поэтического творчества Гумилёва (2, с. 538 . 1, с. 501–502), но, увы, напечатанный посмертно — «Огненный столп» (1921), куда входят стихотворения «Память», «Леопард», «Перстень», «Дева-птица», «Мои читатели», «Звёздный ужас». Кроме того, к ним примыкают стихи, не вошедшие в прижизненные сборники, но хронологически относимые к тому же этапу: «Трагикомедией — названьем человек — был девятнадцатый…» и «После стольких лет…»
Отношение лирического героя к смерти, прослеживаемое в стихах этого периода, отличается необычным сплавом серьёзности и безыскусности. Сыграли свою роль и приобщение к масонству, и суровость жизни в голодном замерзающем Петрограде, и «отлежавшиеся» военные впечатления. Самая заметная особенность: герой, так и не научившийся бояться смерти, чувствует, что обязан помочь менее сильным духом. Отсюда уже не утешение, а ободрение: «Ничего, что смерть, / Если мы вдвоём». Наконец уравновесились любовь к миру и любовь к Богу как высшей истине, стоящей над жизнью и смертью, и тогда стала возможной тёплая ирония по отношению к девятнадцатому веку, смотревшему на небо, «как смотрят в глубь могилы». Размышление над цепочкой «смертей души» разрешилось самим заголовком: память — то, что не даёт душам исчезнуть бесследно, а потому и этого облика смерти не стоит бояться. Ну, а своеобразным ключом к последнему этапу становится стихотворение «Мои читатели», особенно его последние восемь строк. «А когда придёт их последний час, / Ровный, красный туман застелет взоры, / Я научу их сразу припомнить / Всю жестокую, милую жизнь, / Всю родную, странную землю / И, представ перед ликом Бога / С простыми и мудрыми словами / Ждать спокойно его суда». Простота, мудрость и спокойствие — вот к чему приходит Гумилёв, в какой-то степени замыкая круг: ведь это отношение сродни безмятежной простоте стихотворения «Детство», с которого мы начали исследование…
