Не находя простых и очевидных решений глобальных проблем на традиционных путях технологической модернизации, человеческая мысль ищет выход на нестандартных подходах. Одна из таких возможностей связана с утопическим мышлением.
Как отмечал польский социолог Е. Шацкий, история общественной мысли — это одновременно история утопий и утопизма. Но это еще и история антиутопизма [34]. Если автором первого утопического проекта общественного переустройства был Платон, то его первым критиком был Аристотель.
Особенности и недостатки утопического мышления хорошо известны. Утопизм, писал русский философ Николай Бердяев, — это всегда укрывание от сложности многомерного бытия посредством его упрощения, сужения поля зрения [1]. Социальный утопизм, как одна из форм модерна, есть вера в возможность построения идеального будущего, порывающего с традицией и резко отличающегося от реальности. Отсюда максимализм модернизаторских утопических проектов, ставка на технократическое манипулирование обществом, на предельную концентрацию властных функций. Авторов утопических проектов не интересует цена, которую предстоит заплатить за преобразования, для них не существует вопроса о негативных последствиях своих замыслов.
Сторонники утопического модернизма утверждают, что отстаивают интересы людей. Но в действительности гуманизм утопий декларативен, он построен на «любви к дальнему». Живые люди, современники оказываются для технологов утопизма всего лишь материалом, который необходим для реализации их планов. Вот симптоматическое высказывание одного из лидеров якобинской диктатуры во Франции, Луи-Сент Жюста: чтобы устроить общество благоденствия, достаточно оставить половину французов. Всех прочих можно уничтожить.
Причем точно так же могут рассуждать не только фанатики от революции, но и либералы, гордящиеся своим человеколюбием. Известны высказывания видных западных политиков о том, что, поскольку Россию ожидает превращение в ресурсно-сырьевой придаток развитых стран, ей будет достаточно 50 млн. жителей. Остальные 100 млн. не нужны.
Нередко утопизм, учитывая столь значительный набор его отрицательных черт, отождествляют с кабинетным стилем мышления, ориентированным на несбыточное прожектерство. Но в таком случае нельзя понять ту исключительную живучесть, которую утопическое мышление демонстрирует в течение уже более двух тысячелетий.
Истоки утопического мышления коренятся в психологии человека. Модернист, пишет Ж. Лакан, деформирует язык в сторону воображаемого, но сама прагматика, которая обеспечивает ему смысловой контакт с собеседниками, остается неизменной. Иначе говоря, у модерниста воображаемое вытесняет, подавляет реальное. Согласно Лакану, такое состояние мышления можно определить как невротический дискурс.
Следующий шаг в этом направлении делает авангардист: он подрывает саму прагматику, — коммуникативную основу языка и тем самым закрывает путь к пониманию его идей другими субъектами. Авангардист создает собственный язык, родственный параноидальному бреду. Такое состояние, по Лакану, следует рассматривать как психотический дискурс.
Русский философ В.П. Руднев обращает внимание на тот факт, что схема Лакана находит хорошее соответствие в культуре XX в. В ключе модернистского невротического дискурса развивались творчество французских постимпрессионистов, российский символизм и акмеизм, неоклассицизм в музыке (Стравинский, Хиндемит), проза Джойса, Гессе, М. Булгакова, Набокова. Примеры психотического дискурса — футуризм, сюрреализм, додекафония, обэриуты, Бунюэль, Кафка, Пелевин, Панич. Культуру XX в., делает отсюда вывод Руднев, можно осмыслить как культуру невротическую и психотическую.
Другую, не менее важную, причину стойкости утопического мышления позволяет понять социальная психология. Отмечая психологическую привлекательность утопической технологии, К. Поппер подчеркивал, что это делает ее особенно опасной. Харизматический лидер, который берет ее на вооружение и провозглашает: «Я знаю, как надо!» — способен увлечь за собой массы.
Психологические корни этого феномена в монографии «Век толп» детально исследует французский социолог С. Московичи. «Человек, — пишет он, — это мыслящая овца. Легковерный и импульсивный, он устремляется навстречу тому, чего не видит и не знает. Он позволяет вовлечь себя в толпу и подчиняется полученным приказам. Масса не способна к духовному созиданию и общественной инициативе. Любые важные новации являются индивидуальным творением. Человек — это животное, которое нуждается в хозяине. Вождь стремится господствовать над массой в такой же мере, в какой над ним властвует идея. Она дает ему ощущение превосходства над другими, особенно в век, когда массы жаждут уверенности и надежд. Что касается масс, то они испытывают глубокую потребность в преклонении перед идеалами и, следовательно, перед людьми, которые в их глазах представляют эти идеалы».
Эти рассуждения не лишены доли цинизма, но они позволяют лучше понять тот механизм, который придает такую силу утопическим проектам и открывает им дорогу в жизнь. Человеку, пишет Московичи, «нужны твердая уверенность, неоспоримые истины. Только они позволяют укротить силы настоящего и строить планы
на будущее. Ему нужна целостная картина, имеющая единое основание — общественный класс, нация и т.п., универсальный принцип — борьба классов, национальные интересы и т.д., а также определенное видение мира человеческого и нечеловеческого. По существу светские религии обеспечивают ему такое всеобъемлющее видение. Они предлагают мировоззрение, где для каждой проблемы есть решение. Такова либеральная идеология, националистическая доктрина или же марксистская теория».
Нетрудно заметить, что подобное отношение к человеческому космосу имеет еще один общий источник — традиции классической рациональности и классического миропредставления. Начиная с работ Ф. Бэкона и Р. Декарта, сформировалась классическая философия истины, в основе которой лежал постулат абсолютно точного знания. Если средневековая теология связывала этот постулат с идеей Абсолюта, т. е. всемогущего и всеведающего Бога, то творцы классического мировоззрения распространили этот принцип на естествознание. С их точки зрения, в этом не было отступлений от христианской апологетики: отныне речь шла о двух видах божественного откровения, один из которых был записан в Библии, а другой можно было постигать, изучая космическую книгу природы. Поэтому, исследуя закономерности, господствующие в мире, люди познают божественный замысел Творца.
Но если существует Абсолют, то следует признать и существование абсолютной истины. На этом основании Декарт провозгласил постулат абсолютно достоверного знания, ставший одним из основных принципов механистического естествознания. Следующий шаг сделал Лаплас, сформулировав принцип классического детерминизма.
Эти принципы и основанное на них механистическое мировоззрение сыграли роль теоретического фундамента, на базе которого оказалось возможным становление индустриальной цивилизации Запада. Кризис этой цивилизации развивался в XX в. одновременно с кризисом классического мировоззрения. Углубление кризисных явлений социокультурной динамики послужило тем фоном, на котором все более явственными становились невротические и психотические черты культуры XX в.
Еще одна отличительная черта утопического модернизма состоит в том, что он имеет достаточно основательные социальные корни и возникает как отклик на конкретные общественные запросы. Рассматривая утопию как форму социальной критики, К. Мангейм противопоставляет ее идеологии, которая, по его словам, вы-
полняет по отношению к существующим общественным структурам охранительную функцию [59]. Однако эта мысль справедлива лишь отчасти: история Советской России показала, каким образом утопия может превращаться в идеологию.
Весь этот сложный комплекс социально-экономических, технологических, политических, культурных и психологических процессов привел к тому, что произошло качественное изменение роли утопии в общественной жизни. Если до начала XX в. утопические проекты появлялись на свет главным образом всего лишь как игра невротического ума социальных теоретиков, то XX в. ознаменовался широкомасштабными попытками проведения социальных утопий в жизнь. Среди этих попыток были коммунистическая революция в России, национал-социализм в Германии, культурная революция в Китае. Явственные признаки утопизма нетрудно заметить в том возрождении исламского фундаментализма, которое происходит во второй половине XX в. Вполне утопичны планы построения новой мировой империи Pax Americana.
Почти все утопические эксперименты закончились крахом, а цена, которую народам пришлось за них заплатить, оказалась непомерно высокой. Я пишу «почти все», потому что некоторые из них еще не получили своего завершения. Но исторический опыт утопизма позволяет сделать однозначный прогноз: все подобные попытки в конечном счете обречены на провал. Исключений тут быть не может. Различаться могут только негативные последствия подобных социальных экспериментов.
Утопическое экспериментирование, безусловно, предельно опасный социальный феномен. Но поскольку утопическое мышление, тяга к модернизму имеют глубокие корни, то, осознавая их опасность, быть может, одновременно удастся извлечь из них некую пользу. Такая попытка была бы вполне в стиле синергетического мышления. Продолжая сохранять критическое отношение к утопизму, попытаемся поэтому сказать несколько слов в его защиту.
Утопия — это всегда мечта, а жить без мечты нельзя. Французский антрополог и социолог Ф. Шварц писал по этому поводу: «Вселенная, к которой принадлежит человек, существует благодаря взаимодействию Мысли и Действия в промежуточной сфере, которую мы будем называть Воображением. Мир Воображения так же реален, как реальны предметы и образы… Какой человек смог бы прожить без поддержки образов, придающих смысл жизни всему, от мельчайшей пылинки до бесконечности Вселенной?» [35].
Но утопия — это не только мечта, это еще и тренировка воображения. Сам великий мастер утопии, К.Э. Циолковский писал о значении воображения для научного творчества: «Сначала неизбежно идут мысль, фантазия, сказка. За ними шествует научный расчет. И уже в конце концов исполнение венчает мысль» [33]. Сходным образом рассуждал известный писатель-фантаст и ученый А. Кларк: «Тот, кто не умеет мечтать, не способен и предвидеть будущее».
Утопическое мышление порождает, как правило, проекты либо далекие от реальности, либо ведущие в опасные эволюционные тупики. И в этом тоже есть своя практическая ценность: если, разбирая хорошо детализированный модернизационный проект, мы убеждаемся, что он несет черты утопии, то это замечательно — лучше разглядеть возможную ошибку заранее и не вступать на этот опасный путь, чем потом платить за нее подчас немалую цену. Поэтому утопические сценарии хороши тем, что могут служить полезным предостережением при выборе оптимальной стратегической программы.
Глава 2.7
